Ложится мгла на старые ступени - Страница 94

— Дед, а зачем это знать, про «буки»?

— Знание, кроме прикладного, существует не для чего, а для самого себя.

— А какие вопросы были на экзаменах?

— Разные… Например: в чём состояла ересь Ария? Или: каковы различительные черты каждого из четырёх Евангелий? Или попроще: изложить любое из Посланий Павловых. Но это для нас было просто, а какого-нибудь гимназиста спроси — станет в тупик. Разве он знал Евангелие? — дед начинал кому-то возражать, волноваться, этот вопрос и сейчас, через полвека, трогал его. — Гимназист знал не Евангелие, а священную историю Нового Завета сочинения священника Рудакова. Да и то нетвёрдо. Наговорит законоучителю всякой чепухи, а тот только: «Усвоили невразумительно», и ставит удовлетворительный балл.

Но это мне было уже неинтересно, я спешил сменить тему, спрашивал, как развлекались семинаристы.

— Как все отроки. Играли в чехарду, в карты, хотя они строго запрещались. Пели что? Светское не одобрялось. Но мы находили способ. Пели, — дед начинал на церковный распев, — такое: Отец благочинный купил нож перочинный… А хор: «У-ди-ви-тель-но!»…и тулуп овчинный… Хор: «Во-схи-ти-те-льно!» Пели вечерами, но внизу сидел сторож, он всё доносил по начальству. А тут — чисто: разучиваем литургию на глас шестый или

седьмый… Ну а паче чаяния, коли всё ж, слышим, подымается по лестнице наш Аргус, начинаем: «Et tonat, et donat» — старый бурсацкий перевод малороссийской песни: «И шуме, и греме, дрибен дощик иде, а кто мени молодую тай до дому доведе…» Сторож послушает-послушает: латынь! значит, всё в порядке…

— Дед, в «Огоньке» кто пишет про слова, рассказал, как семинаристы получали фамилии вроде Преображенский, Рождественский. А как — присваивали такие: Алмазов, Элефантов?

— У нас в семинарии говорили: по церквам, по цветам, по камням, по скотам и яко восхощет его преосвященство.

— По скотам — это как?

— Лебедев, Павлинов, Единорогов, тот же Элефантов.

Но разговоры незаметно — видимо, влиял сад-огород — опять перетекали в естественнонаучную сферу.

В шестом классе Антон объявил, что будет агрономом, как дед, или биологом. Ему очень нравились яблоки и груши, нарисованные на цветных вкладках учебника ботаники.

Особенно аппетитно выглядела Бере зимняя Мичурина; при всяком удобном случае Антон спрашивал про этот сорт, но хотя насельники Чебачинска раньше жили почти во всех городах страны, никто такой фрукт почему-то не едал и в магазинах, на рынках не видал — как, впрочем, и другие мичуринские сорта.

Раз, придя из школы, Антон застал у деда какого-то старичка. Он приехал к дочери из Тамбова, когда после сессии ВАСХНИЛ был сначала лишён в институте кафедры как пригревший вейсманистов-морганистов, а затем вообще уволен. Узнав, что тамбовец не раз бывал в Мичуринске, Антон, не положив портфеля, вцепился в него насчёт Бере зимней Мичурина. Профессор серьёзно ответил, что, возможно, раньше Бере и была хорошим сортом, но когда он после войны приехал в те края, есть её было невозможно: твёрдая, несладкая, вяжет язык — видимо, к ней вернулись признаки её дикого предка.

Это произошло и с другими сортами Мичурина.

Антон как раз одолел пятьдесят страниц первого тома зелёного собрания сочинений Мичурина, которым деда премировали за хорошую работу в Батмашинском лесотехникуме, и параллельно читал брошюру общества «Знание» «И.В. Мичурин — великий преобразователь природы». Захлебываясь, Антон процитировал наизусть приведённую там цитату из какой-то довоенной газеты: «С юношеским задором работает старик Мичурин. Он вывел красящие сорта вишни и смородины, крыжовник, больше похожий на виноград. Новые мысли вспыхивают в мозгу великого садовода. Он спит и видит вишню без косточек, которую нужно создать по заказу советской промышленности». Великий селекционер вывел 300 сортов!

Эту цифру Антон уже раньше, тоже с захлёбом, называл деду (сам дед советскую научно-популярную литературу читать не любил: пока доберёшься до чего-нибудь осмысленного, занозишь вею душу, продираясь сквозь дурнолесье цитат из вождей и фарисейское многоглаголание). Но тот воспринял её скептически.

— Дед, ты опять ничему не веришь! — расстраивался Антон (огорчение усиливалось оттого, что дед в своей древней шляпе очень походил на портрет Мичурина).

— Ведь это же напечатано в брошюре!

— А отчего я должен верить именно в данном случае? Чем он отличается, например, от полной липы об урожаях зерновых?

— А Шыганак Берсиев?

Антон хватал учебник казахского языка и, старательно, как учил Казбек Мустафьевич, выговаривая задненёбные и фрикативные, читал, а потом переводил текст, где сообщалось, что казахский рисовод вырастил урожай в 200 центнеров с гектара.

— Ну? — с торжеством орал он. — Уж тут-то — правда! Это же здесь, в Казахстане!

— 1200 пудов… — задумчиво говорил дед. — Ни одна зерновая культура в мире до сих пор не давала такой массы на гектар… Смахивает на рекорд Стаханова. Хорошо б проверить, да где уж.

— Ему же героя дали! Дед только поднял брови.

— И не только 300 сортов! — продолжал волноваться Антон. — Он создал материалистическое учение!

— Чтобы создать учение, — серьезно сказал профессор, — нужны такие, как Вавилов, не знаю, знакомо ли тебе это великое имя, — он почему-то опустил голову. — Нужен дар систематизатора, сплавленный с другим, редчайшим даром — обобщения. А собрание сочинений Мичурина — это что? Не сведённые воедино многолетние наблюдения. Я думаю, он был талантливый и честный садовод-селекционер и в том, что лысенковцы после его смерти сделали из него знамя, неповинен. Хотя… Один из сортов его яблок назывался — пасхальное. Натыкаюсь случайно на фото в брошюре вроде твоей — именуется уже: антипасхальное… Мне кажется, в подымании его на щит Лысенкой важную роль сыграло то, что Мичурин тоже был самоучка — мы университетов не кончали. Как и Лепешинская: фельдшер по образованию, а опровергла основные положения клеточной теории!